К 265 летию со дня рождения немецкого поэта Фридриха Шиллера

Наряду с Гете Шиллер стоит у начала новой немецкой литературы, а во многом открывает и трудный путь европейской культуры последних двух веков

 

«Через все творения Шиллера,— продолжал Гете,— проходит идея свободы, и эта идея всякий раз принимала иные формы, по мере того, как Шиллер менялся сам, продвигаясь вперед по пути культуры. В юности его волновала физическая свобода, и он ратовал за нее в своих сочинениях, в более зрелом возрасте — свобода идеальная».

Слова Гете записал 18 января 1827 г. его секретарь и постоянный собеседник И. П. Эккерман. Неспешный вечерний разговор начался чтением одного из шедевров умудренно-мирной, пластичной и ясной поздней прозы Гете — «Новеллы». И дальше Гете говорил о своих спорах с Шиллером, о том, как по-разному видели искусство и природу он и Шиллер, о «Вильгельме Телле», о сходстве между Шиллером и Байроном… Так разговор подошел к словам о вечной «идее свободы» и завершился олимпийски-снисходительной сентенцией Гете: «…и здесь необходимо знать меру, в противном случае идея свободы ни к чему доброму не приведет».

Меры Шиллер не знал. Видимо, поэтому и был он столь дорог всегда о мере помнящему Гете. Через всю книгу Эккермана проходит образ Шиллера, Гете не устает вспоминать о нем, восхищаться его драмами, продолжать старые нескончаемые беседы. Без Шиллера нет и самого Гете, потому столь настойчиво старый поэт втолковывает Эккерману идею особой предназначенности своей дружбы с Шиллером.

Да, с нами он, хоть миновали сроки:
Уж десять лет он с нами разлучен!
Но за его высокие уроки Благодарят его со всех сторон.
И расширяется в людском потоке
То, чем велик, своеобычен он.
Он нам блестит, кометой исчезая,
Со светом вечности свой свет сливая.
Перевод С. Соловьева

Последняя строфа «Эпилога к шиллерову «Колоколу»» была написана через десять лет после смерти великого поэта. «Эпилог» оказался прологом долгой славы Шиллера.

Шиллера и Гете легко противопоставить. Делал это, как видим, и сам Гете, делали, с большим успехом, многие после него. Однако гетевское противопоставление подразумевает глубокую внутреннюю согласованность, единство в расхождениях, общность «почвы и судьбы». Их единство служило залогом будущего единства германской словесности. Именно Гете и Шиллер смогли «вырастить стихи на немецкой почве», опровергнуть то, над чем смеялось их собственное двустишье:

Немцам — стихи?..
Недоверчивы немцы, пугливы, и глухи.
Забарабаньте в окно,— может, пойдут отопрут.
Перевод В. Топорова

После Гете и Шиллера двустишье потеряло смысл: отныне Германия стала «поэтической» страной, страной Шиллера и Гете.

Искусство и свобода для Шиллера едины. Истинно прекрасное освобождает, преобразует мир. Красота живет во всем. Через красоту лежит путь к свободе. Красота и свобода сливаются в звоне шиллерова «Колокола», того самого, о котором поминал Гете:

Друзья, кольцом
Вкруг колокола тесно станем
И, верные благим желаньям,
Его Согласьем наречем.
-К единству, дружбе, благостыне
Пусть он людей зовет отныне;
И в мире то исполнит он,
Чему он нами посвящен.
Перевод И. Миримского

Совершенное художественное творение по Шиллеру всегда свободно. И хотя Гете был склонен противопоставлять эту свободу физической, для него было ясно и другое. Изменяющиеся формы свободы подразумевают таящееся за ними единство. Без «Разбойников» и «Заговора Фиеско в Генуе» не было бы «Валленштейна» и «Вильгельма Телля», без «Оды к Радости» — «Песни о колоколе».

Шиллер довольно строго оценивал свои ранние пьесы, настороженно относился к ним и зрелый Гете, но при этом Гете ясно понимал, что значат «Разбойники» или «Коварство и любовь». С откровенной усмешкой рассказывал он Эккерману, как гневался на «Разбойников» один князь: «Если бы я был богом и собирался сотворить мир, но в этот миг бы открылось, что Шиллер напишет в нем своих «Разбойников», я бы уж его сотворять не стал». Но «Разбойников» нельзя опровергнуть или забыть. Молодой Шиллер стал кумиром многих поколений юных тираноборцев и энтузиастов. «Разбойники», «Коварство и любовь», «Дон Карлос» быстро перешагнули национальные границы. Карл Моор и маркиз Поза стали образцами для подражания, идеалами для молодых, а порой и немолодых читателей. Первый отклик на «Дон Карлоса» в России мы найдем в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева, в главе «Хотилов»: «Везде я обретал расположения человеколюбивого сердца, везде видел гражданина будущих времен». Радищев цитирует монолог маркиза Позы перед королем Филиппом:

…для моих священных идеалов
Наш век еще покуда не созрел.
Я гражданин грядущих поколений.
Перевод В. Левика

Примерно через четверть века вспомнит те же слова Грибоедов, разрабатывая план трагедии «Рода-мист и Зенобия». Об одном из героев будет сказано: «В самовластной империи — опасен правительству и сам себе бремя, ибо иного века гражданин».

С культа Шиллера, причем Шиллера молодого, начинается русский романтизм. Шиллером бредят молодые члены Дружеского литературного общества (братья Тургеневы, Жуковский, Кайсаров, Мерзляков). Замечательный поэт и мыслитель, рано умерший Андрей Тургенев записал в своем дневнике осенью 1801 г.: «Из всех писателей я обязан Шиллеру величайшими наслаждениями ума и сердца. Не помню, чтобы я что-нибудь читал с таким восторгом, как “Kabale und Liebe” («Коварство и любовь».— А. И.) в первый раз, и ничья философия так меня не услаждает… А песнь «К радости» как на меня подействовала в первый раз. Этого я никогда не забуду. Такие поэты — властелины, сладостные мучители сердец. За несколько сот и тысяч верст или лет он пишет и знает, что будет действовать в умах других, столько отдаленных людей. Он располагает сердцами как хочет; он истинный монарх». В тургеневских дневниках, переписке его друзей постоянно мелькают проекты переводов из Шиллера. Не удивительно, что этот кружок дал поэта, сделавшего Шиллера для русских своим. Это был Жуковский. Переводы Жуковского не всегда точны. Порой они воздушнее и легче несколько жестковатых, перегруженных философией строф Шиллера. Порой Жуковский смещал оттенки, несколько иначе поворачивал основную мысль. Характерен и его отбор: поэт переложит не «Дон Карлоса», а «Орлеанскую деву», не раннюю штюрмерскую лирику, а поздние баллады. Переводы из Шиллера неразлучны с переводами из Гете: с «Графом Гапсбургским» соседствует «Лесной царь», за «Рыбаком» Гете последует «Кубок». Особой любовью пользуются античные баллады: «Кассандра», «Ивиковы журавли», «Торжество победителей», «Жалоба Цереры», «Элевзинский праздник». В последней балладе богиня Церера совершает чудо: делает человека человеком. Торжественный и светлый финал баллады славит духовную красоту свободного человека, внутренняя музыка стиха становится музыкальным строем обновленного, новорожденного мира:

Свивайте венцы из колосьев златых;
Цианы лазурные в них заплетайте;
Сбирайтесь плясать на коврах луговых;
И с пеньем благую Цереру встречайте:
Всю землю богини приход изменил;
Признавши ее руководство,
В союз человек с человеком вступил
И жизни постиг благородство.

Благородство жизни и человека— любимая мысль Шиллера. Русская культура, начиная с Жуковского, помнит о вечной борьбе немецкого поэта за свободу человеческого духа, за гармонию в мире. К Шиллеру обращались многие русские поэты, его переводили, вступая в необъявленное соревнование с Жуковским, такие мастера, как Тютчев, Мей, Каролина Павлова, Фет, Аполлон Григорьев, Владимир Соловьев, Заболоцкий.

Шиллер был одним из любимых поэтов Достоевского, мотивами лирики и драматургии немецкого поэта пронизаны «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы». Последний роман — в особенности: вспомним хотя бы «гимн», пропетый братом Дмитрием. «Красота мир спасет»,— повторит за Шиллером Достоевский. Мировосприятие русского писателя гораздо трагичнее и пути к свету у него труднее, но сквозь сложные наслоения, сквозь тягостные и горькие размышления, сквозь все оговорки звучит в прозе Достоевского старая, наивная, но вечная мечта Шиллера.

А. С. Немзер

 

Памятные книжные даты. М., 1984.

Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях

ПОДЕЛИТЕСЬ ЗАПИСЬЮ

---