640 лет со времени написания выдающегося литературного произведения европейского средневековья «Видение Уилльяма о Петре Пахаре»

1380—1390 это десятилетие (точная дата не установлена) Уилльям Ленгленд закончил наиболее полный вариант своей поэмы «Видение Уилльяма о Петре Пахаре».

 

«Видение…» Уильяма Ленгленда (1332—1400) — один из выдающихся памятников европейского средневековья, ярчайшее явление литературной и политической жизни Англии XIV столетия. Глубоко народный, воинствующе антиклерикальный характер «Видения» делает это произведение актуальным и в наши дни. Впервые на русском языке публикуется (с некоторыми сокращениями) стихотворный перевод «Пролога» поэмы.

Это живая литература, выразительно запечатлевшая чувство и мысль народных еретических движений своей страны и своего времени. «Черная смерть», или чума, обнищание крестьян, бесчинства придворной клики, разложившееся францисканское братство… Совсем близко— восстание Уота Тайлера. Книга восставших. Запретное, но дорогое чтение.

Социально-нравственный темперамент поэмы направлен не на ниспровержение основ средневековой жизни, а на восстановление начальной чистоты этих основ, что особенно противно имущим власть.

«Видения» — ходовой жанр тогдашней литературы. Он позволяет в сиюминутном полнокровии настоящего лицезреть чаемое будущее, быть которому вечно светлым и никаким иным. Настоящее же — мерзкое и отвратительное— встраивается в сюжет сна и потому как бы становится литературно дозволенным; но зато обретает очертания всеобще значимых форм зла в единоборстве с добром.

Это поэма надежды, ставшая живым народным переживанием в своем времени и в своей стране.

 

Порою летнею, когда
Полдневный жар пылал.
Посконь худую я тогда
Веревкой подвязал.
Пустился по свету гулять
С сумою на плечах,
Не прочь о том, о сем узнать
И прочих чудесах.
И вот воздвигнулся пред мной
Холмов Мальвернских ряд.
Реке с красивою волной
Я был безмерно рад.
Воды попив, я в сей же час
Взглянул на небеса.
Взглянув, оторопел: сейчас
Начнутся чудеса…
Вот уж и веки смежены.
Сокрыта явь. Взамен
Пришли видения, темны,
Из глубины времен…
Народу всяческого тьма.
Разноголосый люд.
Бедняк, богач, торгаш, монах,
Гордец и лизоблюд.
С кого начать нелегкий путь
Рассказа? — Бог поможет
Начать с кого: с кого-нибудь
Иль с кой-кого, быть может.
Итак, начнем.
А ну, держись!
Болтун, бездельник, лжец.
На трутня этого всю жизнь
Работал бедный жнец.
И пахарь за него пахал,
Возделывал поля,
Чтоб распевал бы сей нахал
Беспечно «тру-ля-ля»…
Но—слышишь? — озорная трель,
Как тополиный пух Легка.
Как славно менестрель
Ласкает песней слух!
О, мимолетная печаль!
О, ранняя весна!
Такому денежку не жаль,—
Лови монетку, на!
А вот иудин сын — жонглер;
И шут, с жонглером присный:
Напудрен, бледно-синь, шустёр…
Ах, чтоб им было кисло!
Созданье божье — человек,
А шут его навыворот.
Так и живет он весь свой век
С коленцами да с вывертом.
Скажу ему, пристойн и хмур:
«Живи согласно правил».
«Qui turpiloquim loquitur*,—
Учил апостол Павел,—
Тот предан дьяволу вполне
И с Вельзевулом дружен,
Поскольку нужен Сатане,
А Господу не нужен»
Шныряли попрошайки тут,
Тряся набитым брюхом,
Но притворялись, что живут
Не пищею, а духом.
Лишь ниспадала тьма, в кабак —
И в дребадан, как зюзя.
Кто потрезвей, сучил кулак,
Дубася и валтузя
Друг дружку…
Но чуть свет, зарей,
Робертовы ребята
Брели с протянутой рукой
Туда — потом обратно.
Ни пенса им!
Но щедр народ.
Смурны и толстозады,
Из года в год, из рода в род
Живут задаром — гады.
Но перейдем к иным вещам.
Скажу о пилигриме,
Сподобленном святым мощам,
Захороненным в Риме.
Всем встречным важно говорил,
Крестясь ежемгновенно:
«К святому Якову ходил,
К его мощам нетленным…»
А был иль нет?—Далек Грааль.
Поди проверь попробуй!
Короче: перед нами враль,
На коем негде пробы Поставить…
Слушай да кивай,
Но про себя держи:
Как плохо с правдой ладит враль,
Топя ее во лжи.
Хромал в Уолсингем с клюкой Монах.
Но под аскезой
Скрывался бабник молодой,
Шалавый и скабрезный.
Тащилась девка по пятам,
Лохматая лахудра,—
Одна из тех всеобщих дам,
Которую нетрудно.
Жила там нищая братва.
И, по миру кочуя,
Крутила так и сяк слова,
Евангелье толкуя.
Вертела слово так и сяк,
Пускаясь в шуры-муры:
De facto—сяк, de jure — так
(С учетом конъюнктуры)…
Надменный лорд, богатством горд.
Спешит к монаху нищему.
И открывает душу лорд,
Как самому всевышнему.
Взамен расплатится вельми
С монашескою братией…
Ах, эта святость — черт возьми! —
Гнилой аристократии!
Не худо бы, чтоб минорит
Был с церковью — одно.
(Так бочка трепетно хранит
Во тьме своей вино.)
А нет — не оберешься ссор
И свар: монах и клир
Устроили вселенский ор,
Мутя крещеный мир.
Продажа индульгенций шла
Вон там, за бугорком:
«Эй, ты, заблудшая душа,—
За серебром бегом.
Ну, а за грех, что покрупней,—
Гони златую брошь!» —
«Ах, индульгенщик, ах, злодей,
Не много ли берешь?!» —
«Не много… Сам епископ мя
Послал вас всех прощати.
Вот, видишь, булла у меня,
Скрепленная печатью…
Господь прощал, прощу и я,
Возлюбленные чада…»
Кружилась голова моя
От мерзости и чада.
Но запах гнили и трухи
Сходил за запах мирра.
И все прощенные грехи
Легки, невинны, милы
Уже казались. И душа
На небе на седьмом…
Продажа индульгенций шла
Во-он там, за бугорком.
Меж тем торговец — чтоб он сдох! —
И приходской священник
Жирели, ставя в уголок
Мешки народных денег.
Ну, а мирянин все нищал.
Зато душой и телом,
Как первобытный, ликовал
И был доволен в целом.
Редеет паства.
Смерть—в дома,
Как по ветвям топор.
Идет по Англии чума,
То бишь великий мор.
Алтарь поблёк.
Мирянин сир.
Истаяла свеча.
На бедность жалуется клир,
Епископу строча.
Он в Лондон просится служить,
Где, чем безумней власть,
Тем беззаботней можно жить,
Бездельничая всласть,
И где витийствует магистр,
С тонзурой на башке,
На кафедре — в движеньях быстр —
С Евангельем в руке…
Вы мне противны, господа,
Что молитесь бездушно.
Молиться ж надобно всегда
Светло и простодушно.
Дни страшного суда страшны
Угрозой инфернальной
Тем, кто молился без души
И веровал формально.
Здесь вспомнить самый раз Петра,
У входа в рай стоящего
На страже вечного добра
Для устрашенья вящего.
Там держат на запоре дверь
Четыре добродетели
(Беру — а хочешь, так поверь,—
Евангелье в свидетели).
А добродетели Петра Зовутся кардинальными.
А учредители добра Зовутся кардиналами.
А кардиналами они
Посредством шуромурии
Себя же сами нарекли
При папской синекурии.
Избранье папы, знаю я,
Есть кардиналов дело.
Но… умолкаю я, друзья,
Превысивши пределы
Того, что дозволяют нам
Мирские полномочья…
Все, что уже сказал я вам,
Будь сказано не к ночи…
Пусть праведная жизнь течет
В Честь и во Славу бога.
Кто много трудится,— почет.
Позор—тем, кто немного…
Сверчок-сверчок!

Знай свой шесток,
Как в церкви прихожане!
За уголок. В кусток.
Молчок. Беды во избежанье.
Откуда ни возьмись, дурак
Пред государем — ниц.
Нескладен, тощ. Безумный зрак —
Углем из-под ресниц:
«Храни Господь тебя!
Будь мил
И щедр на подаянья,
Чтобы народ тебя любил
За добрые деянья!
Ты с богом дружбы не теряй
И не якшайся с чертом,
За что, как говорится, в рай
С почетом да с эскортом».
Но вдруг возник сам Шестикрыл.
Он, с ликом утонченным,
Латинской речью говорил,
Доступной лишь ученым.
В латыни слабоват, и все ж
Я на язык естественный
Переложу тот элоквёж,
Зарайский и торжественный…
«Будь с подчиненными хорош,
Как бог наш: justus, pius**.
Что проку в том, что толстокож,
Хотя и справедливус?!
Про Милосердье не забудь,—
Иначе в рай не пустюс.
Сначала este pius — будь!
И только после — justus».
В ответ презренный
Голиард, Словесная каналья,
Призвал свой маломощный дар
И проорал, скандаля:
«Покуда властвует король,
Всяк жест ему дозволен.
От всех советов наш король
Да будет впредь уволен!»
Тут вся община, осерча,
За короля вступилась.
Она ярилась, топоча,
И, гогоча, глумилась…
Но что это? —
Скорей всмотрись! —
Достиг моих ушей
Почти что конский топот крыс,
Писк полевых мышей.
Сомкнул глаза и слух замкнул.
Но тщетно! Понял я:
Кричать нет смысла
«Караул!» И улизнуть нельзя.
Вот здесь я вынужден прервать
Повествованье днесь,
Поскольку крыс не сосчитать
Да и мышей не счесть.
Свободу дав своим ушам,
Я очень ясно слышал,
Что крысы говорят мышам,
Что отвечают мыши…
«Мы жаловались.
Хватит с нас
Стенаний понапрасных.
От жалоб этих вражий глаз
Горит еще опасней.
Безжалостен, коварен, горд
Наш супостат мохнатый.
О, кот! Жестокосердый лорд!
О, крысоед проклятый».
Но тут усатый старый крыс,
От хитрости бледнея,
Упитан, хмур и белобрыс,
Сказал-таки идею:
«В столице, помнится, гулял
По липовой аллее.
Гуляя, лорда повстречал
С цепочкою на шее.
И если на цепочку ту
Повесить колокольчик,
То слышен будет за версту
Тот самый колокольчик.
Когда б ту цепку на кота
Напялить ухитриться,
Такая вышла б лепота,
Что было б чем гордиться!
Кот шел бы, а звонок бренчал,
А колокольчик тенькал.
И малой мышки б не поймал
Ни за какие деньги Злодей.
Клянусь Христом, смогли
Мы б загодя услышать
Его бесшумные шаги,
Хотя бы и на крыше…
Услышав звон, хитры, умны,—
С разбойной прочь дороги.
По норам разбежимся мы
Так, что подай бог ноги».
Так кончил крыс.
И в миг исторг
Аплодисментов бряк,
Приведши в бешеный восторг
Крысиный молодняк.
Идея по душе пришлась.
Теперь за малым дело:
Ошейник сделать; изловчась,
К врагу подкрасться смело;
Подкравшись, взять да и надеть
Ошейник на кота…
Но ведь от страха умереть
По манию хвоста
Вполне возможно. О зубах
Уже не говоря,
Но нет героев среди крыс,
Короче говоря…
«А может быть, убьем его,
Проклятого врага?
Или живьем возьмем его,
Раз шкура дорога?»
Но, выбежав из-за куста,
Сказала мышка тут:
«Что толку убивать кота?
Другого ведь пришлют!»
Замечу в скобках: старый кот
Надежней, чем котенок,
Страну который поведет
В потемки из потемок.
И наша темнота темна.
К посконной, домотканой
Привыкли мы. И не нужна
Взамен от века данной
Парижская чужая ночь.
Чем хуже наша ночка?
Ах, мысли дьявольские, прочь!
Изыдите! И точка…
«Пускай уж будет все, как есть,
Как встарь заведено,
Кот будет нас прилежно есть,
Мы ж будем грызть зерно!»
Когда бы не было кота
(Разумный, согласись!),
Отбою не было б тогда
От неразумных крыс.
Прогрызли б все они до дыр,
До тела б добрались,
Такой бы закатили пир,
Что только берегись!
Крысиный пир кровав и дик!
Крысиная тоска!
Как хорошо, что и на них
Управа есть пока!
Ах, снова разошелся я!
(Далече в поле слышно.)
Смолкаю, милые друзья
(Как бы чего не вышло)…
На холмах Мальвернских туман,
Недвижный, низкий, плотный».
Вот вижу медленных крестьян,
Ткачих, что ткут полотна,
Пирожниц, медников, портных
И женщин-пивоваров.
Пьет грог отряд мастеровых,
А также кашеваров.
Трактирщик весело кричит
Про всякое такое,
Вино гасконское искрит,
Наперчено жаркое.
И распевает землекоп:
«Помилуй, боже, Эмму!»
И гробовщик слагает гроб,
Как о любви поэму…
Вот что приснилось мне тогда.
Возможно, больше даже.
Раз в семь побольше, господа,
О чем и не расскажешь.
Вот—все, что я припомнить смог,
На память положась…
Итак: окончился пролог —
Поэма началась.

Перевел со староанглийского Вадим Рабинович

 

* Справедливый; милосердный (лат.).

** Кто говорит гнусные речи (лат.).

 

 

Памятные книжные даты. М., 1984.

Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях. Указанный материал носит справочно-информационный характер.

ПОДЕЛИТЕСЬ ЗАПИСЬЮ

---