190 лет со дня выхода с свет «Стихотворений Евгения Баратынского»

Весной 1835 года вышли в свет изданные в двух частях «Стихотворения Евгения Баратынского»

 

По словам А. С. Пушкина, Баратынский никогда не старался «малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости… он шел своею дорогой один и независим».

Намерение издать новый сборник своих стихотворений появилось у Евгения Абрамовича Баратынского в 1832 г. Это не может не показаться удивительным, если мы вспомним, какие настроения царили в это время в душе поэта. 14 марта 1832 г. он писал своему ближайшему другу, издателю журнала «Европеец» Ивану Киреевскому: «От запрещения твоего журнала не могу опомниться… Что делать! Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным…

Будем писать, не печатая». Или в июньском письме: «Виланд, кажется, говорил, что ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы. Надобно нам доказать, что Виланд говорил от сердца. Россия для нас необитаема, и наш бескорыстный труд докажет высокую моральность мышления». Здесь уже рассматриваются отношения не только с государством, но и с читателем.

Своего читателя Баратынский утратил в конце предыдущего десятилетия— на этот счет у поэта не было никаких иллюзий. Неопубликованные письма А. П. Елагиной (матери И. В. Киреевского) рассказывают о том, с какой болезненной веселостью отнесся он к желанию ее знакомой увидеть Баратынского— автора поэмы «Наложница» (1831), вызвавшей крупный литературный скандал. Поэт решил представить вместо себя некоего Шпигоцкого (возможно, двадцатидвухлетнего московского стихотворца Афанасия Григорьевича Шпигоцкого).

Несмотря на то, что поэт не мог рассчитывать в ЗО-е гг. на понимание и сочувствие читателя, он продолжал идти «своею дорогой». Им руководило не высокомерное презрение к аудитории, а глубокое убеждение, что «дарование есть поручение», что, «приноровляясь к публике, мы ее не подвинем». Летом 1832 г. он так размышлял о судьбах русской поэзии и прежде всего — своей: «Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. …Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе. Вот покамест наше назначение». А в декабре того же года он уже заявлял: «Время поэзии индивидуальной прошло, другой еще не созрело». Где-то между этими двумя высказываниями и рождается решение подвести итоги своей поэтической деятельности, издав полное собрание своих стихотворений («Кажется, оно в самом деле будет последним, и я к нему ничего не прибавлю»).

В сентябре 1832 г. Баратынский живет в Москве. 21-го числа сюда приезжает Пушкин, поэты «всякий день» видятся. 10 октября Пушкин отправляется обратно в Петербург, обещав поэту переговорить с книгопродавцем. 2 декабря Пушкин просит одного из московских приятелей: «Скажи Баратынскому, что Смирдин в Москве и что я говорил с ним о издании «Полных стихотворений Евгения Баратынского». Я говорил о 8 и о 10 тыс., а Смирдин боялся, что Баратынский не согласится; следственно, Баратынский может с ним сделаться. Пускай он попробует». Попытка оказалась удачной, начинается подготовка собрания. Автор просит общих знакомых поблагодарить Пушкина: «Я ему обязан тем, что продал его (собрание.— А. И.-Т.) за семь тысяч вместо пяти».

К марту рукопись была уже в Петербурге. 7-го числа ее подписал цензор Никита Бутырский, оставив несколько сомнительных стихотворений на рассмотрение санкт-петербургского цензурного комитета. Среди них было и следующее:

К чему невольнику мечтания свободы?
Взгляни: безропотно текут речные воды
В указанных брегах, по склону их русла;
Ель величавая стоит, где возросла,
Невластная сойти. Небесные светила
Назначенным путем неведомая сила
Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон
Его летучему дыханью положен.
Уделу своему и мы покорны будем…

Затем в стихотворение врывается другой голос, резко спорящий с мыслью первых строк: «Безумец! не она ль, не вышняя ли воля дарует страсти нам? и не ее ли глас в их гласе слышим мы?..» С иных позиций оспаривается начало этого стихотворения в пушкинской поэме «Езерский»: «Зачем крутится ветр в овраге? Зачем арапа своего младая любит Дездемона, как месяц любит ночи мглу? Затем, что ветру и орлу и сердцу девы, нет закона. Гордись: таков и ты поэт, и для тебя условий нет». Здесь несомненна прямая полемика с Баратынским: цитируемая строфа появилась в рукописи, создававшейся в первой половине 1833 г. (С. Г. Бочаров, впервые предложивший сопоставить оба текста, не утверждает зависимости одного от другого.)

Работа над изданием продолжается. Август 1833-го. «Ежели увидишь Ширяева,— просит Киреевского находящийся в Тамбовской губернии автор,— сделай одолжение, скажи ему, что я весьма неисправно получаю корректуру. Лист должен оборотиться в три недели, а он оборачивается в пять. Ежели все так пойдет, то я не напечатаюсь и к будущему году». Мы подошли к наиболее загадочному месту в истории этой книги. Трудно сказать с уверенностью, почему процензуро-ванное в Петербурге издание вышло в Москве. Вряд ли инициатива исходила от Смирдина. Скорее, он передал издательские права московскому книгопродавцу и издателю Алексею Сергеевичу Ширяеву (с которым, судя по косвенным данным, имел хорошие деловые отношения) по просьбе Баратынского: в Москве было кому присмотреть за печатанием.

Опасения поэта («не напечатаюсь и к будущему году») полностью подтвердились. Издание идет на редкость медленно. Весной 1834 г. автор препровождает Киреевскому стихотворное предисловие («Вот верный список впечатлений…») и заглавный лист с музыкальным эпиграфом: «Я желаю, чтобы Ширяев согласился на гравировку или литографировку этого листа. Он может мне сделать это снисхождение за лишнюю пьесу, которую я ему посылаю». Просьба поэта не была исполнена, и нам неизвестен избранный им музыкальный эпиграф. Не было напечатано и стихотворение (может быть, для этого требовалось снова получать разрешение?). А в нем сам поэт дал прекрасный образ своего сборника:

Подобен он скрыжали той,
Где пишет ангел неподкупный
Прекрасный подвиг
и преступный —
Все, что творим мы под луной.

Далее поэт признавался:

Я много строк моих, о Лета!
В тебе желал бы окунуть
И утаить их как-нибудь
И от себя и ото света…
Но уж свое они рекли,
А что прошло, то непреложно…

Баратынский еще не знает, что пронизанной исповедальными интонациями, «последней» книге суждено подвести не окончательный, а предварительный итог его поэтической жизни: впереди — сборник «Сумерки» (1842).

Только сейчас мы начинаем осознавать роль издания 1835 г. в творческой эволюции поэта (недаром оно полностью воспроизведено наряду с «Сумерками» в недавнем томе серии «Литературные памятники», подготовленном Л. Г. Фризманом). Современная Баратынскому критика не удостоила сборник особым вниманием. Лишь два журнала сочли нужным откликнуться на «Стихотворения». Рецензент «Библиотеки для чтения» их похвалил (хотя и несколько свысока). Зато В. Г. Белинский, поместивший свой отзыв в «Телескопе», решительно отказал им в поэтичности: «…поэзия только изредка и слабыми искорками блестит в них». Направление взгляда поэта и критика в этот момент трагически не совпадало. «В наше время, холодное, прозаическое время, надо в поэзии огня да огня,— требовал Белинский,— иначе нас трудно разогреть». Баратынский был уже на пути к «Сумеркам». Первоначально он собирался назвать последний сборник—«Сны зимней ночи».

А. Ильин-Томич

 

Памятные книжные даты. М., 1984.

Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях. Указанный материал носит справочно-информационный характер.

ПОДЕЛИТЕСЬ ЗАПИСЬЮ

---