25-го октября 2025-го года исполняется 515 лет со дня смерти итальянского художника, представителя Венецианской школы Джорджоне (1477-1510)
С появлением Джорджоне да Кастельфранко великая венецианская школа живописи вступает в период Высокого Возрождения. Дымкой легенды окутаны его жизненная история и произведения, на протяжении столетий скрытые от мира в частных собраниях немногих избранных любителей. Сюжеты их большею частью загадочны, как шарады, меньше всего поддающиеся логическим толкованиям. К тому же художник, живший предельно насыщенно, не успел оставить ни писем, не дневников, ни даже устных высказываний, записанных другими.
Не удивительно, что исследователи его творчества за частую терялись, высказывали самые крайние мнения даже о количестве сохранившихся подлинников Джорджоне, в разное время приписывая ему от шестидесяти до четырех картин, доходя наконец до сомнения даже в факте реального существования самого живописца. Однако он подтверждается наличием немногих дошедших до нас документов. Когда 25 октября 1510 года просвещенная герцогиня Изабелла д’Эсте пожелала приобрести картину руки Джорджоне, «прекрасную и единственную в своем роде», ее поверенный в Венеции ответил, что художник недавно умер, а владельцы, любившие автора, ни за какие деньги не расстанутся с приглянувшимися владетельной меценатке вещами.
Влюбленность в особую магию джорджониевского дарования вкупе с соображениями престижа побудила заботливых биографов стыдливо подыскивать ему хотя бы «незаконных», но по возможности знатных, «почтенных» предков, посмертно уже подарив живописцу дворянскую звучную фамилию Барбарелли. В действительности он был просто Джорджо, без всякой фамилии, роду и племени, родившийся где-то вблизи Кастельфранко — малопримечательного городка, каких множество на Терраферме — землях, окружающих богатую приморскую Венецию.
Поныне главное сокровище Кастельфранко составляет одна из немногих джорджониевских достоверных картин — задумчивая Мадонна, созданная в память рано погибшего сына кондотьера Костанцо, ставшего одним из первых заказчиков начинающего живописца. Необычно скупая и сдержанная в своей композиции, не имеющей аналогий в религиозной живописи Италии, она стала первой, но далеко не последней загадкой для исследователей Джорджоне.

Явившись в Венецию около 1506 года, молодой, но уже совершенно сложившийся мастер приносит в ее сугубо городское, «столичное» искусство щедрую к цветению и росту, чуть диковатую природную красоту ее провинции. За яркую внешность и подтвержденное всеми биографами «величие души» пришельца прозвали Джорджоне, что означает «большой Джорджо». Сделавшись учеником славного мастера Джованни Беллини, он поначалу использует те же сюжеты, библейские или античные, но во все более необычной трактовке. В отличие от предшествующей венецианской школы 15 века Джорджоне, одинаково равнодушный и к пышным аллегориям, и к быту, немногословен и чужд всякой повествовательности.
Обладая покоряющей жизненной силой, вращаясь в избранном кругу жадных до жизни молодых патрициев, соединявших богатство и знатность с обширностью научных и эстетических интересов и мечтавших, по замечанию современника, «всю землю превратить в сад веселья», Джорджоне до предела заполнил свои дни живописью, музицированием и любовью. Но живопись все же была главною страстью, подчинявшей себе остальные, поскольку, по словам историка искусств 19 века Бернсона, «иметь картины у себя дома стало для венецианцев такой же потребностью, как для нас слушать музыку». Впрочем, многогранно одаренный Джорджоне, чьими «услугами», согласно биографу Вазари, «нередко пользовались благородные особы на своих музыкальных и иных собраниях», со свойственной ему щедростью мог с успехом утолять обе эти потребности.
Мы никогда не узнаем признанных в свое время «божественными» музыкальных импровизаций художника, но яркий след их остался в невиданно полном звучании его живописных мелодий, став основой джорджониевского стиля. Уже в творчестве Беллини рождается светский жанр пасторали, что совпадает с новым направлением венецианской поэзии в лирических стихах Понтано, Бембо и Саннадзаро, но подлинно широкое дыхание эти попытки обретают только в интерпретации Джорджоне. В его ранних «Святых семействах» и «Поклонениях пастухов» природа предстает увиденной необычайно эмоционально в своей первозданности и постепенно перестает быть только фоном для живописных «историй», как у предшественников, становится волнующей естественной средой, где человек существует свободно и органично. Так, по единодушному признанию современников, молодой живописец властной энергией и беззаветной смелостью кисти превзошел обоих прославленных братьев Беллини и дерзко соперничал с самим Леонардо да Винчи, посетившим Венецию около 1500 года.
Подобно Леонардо любивший природные тайны, Джорджоне с легкостью перенимает леонардовскую светотень, придающую особую рельефную силу очертаниям фигур, а заодно и таинственно-мудрую прелесть «джокондовской» тонкой улыбки для своей героини Юдифи, но развивает их выразительность совершенно по-своему. Джорджониевская Юдифь, утратив героическую суровую непреклонность, взамен обретает более человечную способность неуловимо лирического созерцания. А знаменитая световоздушная дымка «сфумато», такая прохладно-сдержанная в вещах Леонардо, у колориста по призванию Джорджоне насыщается, обогащается, становясь цветной и горячей, как бы насквозь прогретой солнечными лучами. Джорджоне более эмоционален, ибо он скорее поэт, нежели трезвый исследователь-аналитик. Но для искусства Венеции его живопись сыграла ту же поворотную, преобразующую роль, что творчество Леонардо для средней Италии.
За краткий период художественной деятельности Джорджоне, длившийся каких-нибудь 10—12 лет, его освежающее влияние охватило широчайший круг собратьев в столице и на Терраферме — от юного Тициана до маститого старца Беллини. Новые герои — влюбленные, странники, музыканты и пастухи, с непринужденностью населяющие джорджониевские пейзажи, даже свои рубища носят с отменным достоинством, с грацией сказочных королей. Они никуда не спешат, почти не действуют, зато созерцают природу с углубленьем философов и озареньем поэтов. И как бы различно ни толковали впоследствии неясный, но неизъяснимо пленительный мотив его «Трех философов», сущность этой картины — в проявлении единой гармонии между вдохновенно мыслящим человеком и вечно изменчивым окружающим миром.
Однако в отличие от идиллически безмятежного настроения бесчисленных «джорджонесок» — картин его школы и круга, создания самого Джорджоне сулят не одно отдохновение на лоне природы. Они разрешают насущнейшие и вечные вопросы жизни и смерти. Именно потому волшебно сияющий воздух его картин, его колорит «несколько кровавого тона, поистине пламенеющего в изображении плоти» (согласно определению биографа Дзанетти), и наконец стихийная до неистовства мощь его буйно растущих деревьев и трав — все это, как электричеством, перенасыщено напряжением сдержанной страсти. Это спокойствие постоянно на грани бури. И она наступает в одной из самых необычных пейзажных картин мировой живописи — в «Грозе», чьи странные персонажи связаны между собой не жестом, не взглядом, а только общностью нарастающей в них самих и в природе тревоги. В захватывающей и щемящей недосказанности «Грозы» многократно находили то сложнейшую символическую сюжетность, то полное отсутствие вся кого сюжета. Эти бесконечно изменчивые свойства, мало типичные для манеры 16 в., в 19-м сделали «Грозу» любимым произведением поэтов-романтиков от Байрона до Гейне, увидевших во всевластном «настроенчестве» Джорджоне предвестье их собственных откровений.
Так или иначе, только научный анализ уже 20 века подтвердил необычную свободу приемов художника, посредством рентгена выявив под красочным слоем «Грозы» и «Трех философов» первоначальные подмалевки фигур, далеких от окончательных композиционных решений. Подобно мастерам позднейшего времени, Джорджоне без предварительных набросков ищет прямо на холсте. Художник-музыкант в процессе работы позволяет себе отклонения и вариации, строя свои картины скорее как эмоционально-красочные симфонии, нежели как прозаические рассказы.
Это подтверждает богатейшая оркестровка луврского «Сельского концерта» — воплощения знойного полдня природы и человеческой жизни, насквозь пронизанного солнцем и музыкой. Даже если согласиться с недавней переадресовкой картины младшему коллеге Тициану, все равно мелодический настрой этой полуфантастической сцены, где утонченный горожанин-лютнист ищет вдохновения у нимф и не менее артистичного пастуха, больше принадлежит загадочному и стихийному миру мечты Джорджоне, чем тициановской ясно классической трезвости.
Отблеск романтической легенды освещает последние дни живописца: в расцвете сил и в разгаре интенсивных творческих поисков Джорджоне пал жертвой эпидемии чумы, не пожелав покинуть заболевшую подругу. Ему было только 33 года, и не удивительно, что он оставил после себя массу едва намеченных замыслов и несколько незавершенных картин. Одна из них — прославленная «Спящая Венера», законченная Тицианом. Но одно лишь джорджониевское «пламенение души» (по выражению А. Бенуа) способно создать такую невыразимо певучую протяженность слегка удлиненного тела богини, исполненной царственной простоты. Отрешенность от узкожитейского создает ту 240 неразгаданность высочайшей чистоты, которая и составляет сущность ее, одновременно реального и фантастического, образа. В его решении автору удалось коснуться самых
сокровенных истоков жизни, что сделало джорджониевскую «Венеру» непревзойденным прообразом для всех последующих живописцев — от Тициана и Веласкеса до Гойи и Э. Мане.
Трудно сказать, куда повернула бы венецианская живопись, проживи художник хоть ненамного дольше. Прерванная на полутоне и все же волшебно звучащая живописная «кантилена» Джорджоне да Кастельфранко остается одним из самых волнующе притягательных явлений не только итальянской, но общечеловеческой культуры.
О. ПЕТРОЧУК
Сто памятных дат. Художественный календарь на 1985 г. М., 1985.
Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях. Указанный материал носит справочно-информационный характер.
ПОДЕЛИТЕСЬ ЗАПИСЬЮ






































