В двадцатых числах января 1835 года в петербургских книжных лавках появились два томика: «Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя». Это была первая книга, выпущенная Гоголем без псевдонима.
Посылаю тебе всякую всячину мою. Погладь ее и потрепли: в ней очень много есть детского и я поскорее ее старался выбросить в свет, чтобы вместе с тем выбросить из моей конторки все старое, и, стряхнувшись, начать новую жизнь.
Гоголь—М. П. Погодину. 22.1.1835
В письме Погодину Гоголь отчасти покривил душой. «Арабески» были собраны не так уж быстро и занимали в судьбе их автора не столь незначительное место. Первый рабочий план будущей книги, в которой сойдутся исторические труды, эстетические этюды, философские размышления, отрывки из исторического романа и повести, датируется серединой — концом 1833 г. Сюда включены и отрывок «Кровавый бандурист», в дальнейшем запрещенный цензурой, и прежде публиковавшееся размышление «Женщина», и «Мысли о географии». Загадкой остается вторая запись плана, читаемая предположительно: «Доктор» (буквы «к» и «ъ» пропущены), иногда в ней видят ядро будущих «Записок сумасшедшего». К осени 1834 г. план меняется. Новые впечатления диктуют новые темы. Триумф выставленной в августе в Академии художеств картины К. П. Брюллова «Последний день Помпеи» вдохновляет Гоголя. Он пишет статью о Брюллове, что называется, по горячим следам и намеревается включить ее в книгу. В октябре Гоголь в университете в присутствии Жуковского и Пушкина читает лекцию об арабском властителе Ал-Мамуне. Возможно, что лекция, в «Арабесках» ставшая статьей, связана с записью в плане: «Учитель (Трактат) о правлении.
Книга складывалась постепенно, кое-что из планов осталось вне «Арабесок» («Женщина», «О естественной истории»), но при этом сохранялась главная идея книги.
«Арабески» — по внешнему виду разрозненные и разномасштабные отрывки — держались идеей целостности культуры и своеобразием личности автора. Напомню, что дебют Гоголя в большой литературе — маска простодушного хитреца Рудого Панька. Теперь его облик Гоголю уже не нужен. Настала пора заявить себя. В «Арабесках» Гоголь предстает мудрецом, поистине всеведущим. Мысль его объемлет и историю (не исторические эпизоды, но целое — «О преподавании всеобщей истории»), и эстетику (не только анализ отдельных шедевров, но сущность искусств — «Скульптура, живопись, музыка»; размышление же о картине Брюллова становится позитивной программой всего современного искусства), и географию, и жизнь человеческую. История немыслима вне искусства, потому в статье «Шлецер, Миллер и Гердер» он ищет в историках поэтов. Лишь искусство способно выразить, любимую гоголевскую идею — идею мира как единого и органического целого.
«Мне кажется, что если бы глубокость результатов Гердера, нисходящих до самого начала человечества, соединить с быстрым, огненным взглядом Шлецера и изыскательною, расторопною мудростью Миллера, тогда бы вышел такой историк, который мог бы написать всеобщую историю». Всеобщая история— заветная мечта Гоголя, но писать ее должен какой-то сверхуниверсал, «всеобщий человек и мыслитель». Этот идеал и манит Гоголя: «Арабески» становятся «подмалевками» той великой картины, которую создаст он в будущем.
Если исторические статьи можно определить как методологические наброски, то статья «Скульптура, живопись, музыка» — выявление тех творческих сил, что должны жить в слове, статьи о Брюллове и Пушкине—прикосновение к наиболее значимому опыту предшественников. Обращение к этим мастерам не предполагает смиренного ученичества. Так, сколь ни впечатляющ воссозданный Гоголем образ Пушкина, он не становится образцом для подражания. Вряд ли случайно Гоголь в разговоре о Пушкине тщательно избегает «всемирных» масштабов, сосредоточиваясь на национальной природе пушкинского гения.
В историке Гоголь видит поэта, в государе — мудреца («Ал-Мамун»), в поэте Пушкине — «русского человека в его развитии». Гоголю все время чего-то не хватает в его героях, даже они не становятся теми «полными» людьми, которых чает автор «Арабесок». Подлинной силой и властью в мире «Арабесок» обладают не люди, но искусство само по себе, прежде всего — музыка. Стихия музыки — это то, что способно противостоять дряхлеющему миру: «Все составляет заговор против нас; вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей и—бросились в музыку. О, будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! буди чаще наши меркантильные души! Ударяй резче своими звуками по дремлющим нашим чувствам».
Спасение приходит не от обыкновенного художника или мудреца. И мудрец может ошибиться, не услышав духа времени. И художник может попасть в зловещее и лживое царство опиума, где красота сливается с развратом, а сон с явью, стоило лишь поверить Невскому проспекту — и так случилось. Но самую горькую ошибку совершает безымянный живописец во второй части «Портрета»—тот, кто невольно помог воплощению Антихриста. В гибнущем, разорванном мире, где «все обман и мечта», само искусство может стать злым наваждением: такова «архитектура нынешнего времени», которой Гоголь противопоставляет одухотворенную готику. В статье об архитектуре Гоголь намечает ту тему кошмара бездуховного города, что зазвучит в «Невском проспекте». Блеск нынешней архитектуры— это блеск лжи и зла, и нужно подлинное чудо, дабы вырваться из заколдованного и страшного мира, где человек обречен на безумие, и лишь безумец вспоминает о том, что он человек.
Первоначальное заглавие одной из повестей «Арабесок» — «Записки сумасшедшего музыканта». Музыка ушла из заглавия, ушла из сюжета, который естественно ассоциируется с музыкальными новеллами Гофмана и В. Ф. Одоевского, но все же осталась в истории петербургского безумца, возмечтавшего стать идеальным властителем небывалой Испании. «Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют». Гимном музыке начинались «Арабески»—«струной в тумане» заканчиваются: музыка остается истинно живой силой и последней надеждой. Важно услышать ее. И Гоголь вслушивается, он и книгу свою строит музыкально, варьируя темы, обращая их новыми сторонами, заставляя соотносить величие и падение арабского калифа и бедняги Попри-щина (не отсюда ли удивительный финал «Записок сумасшедшего: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка»), цельный как храм мир средних веков и принципы подлинного искусства, воплотившиеся в картине Брюллова, запечатленные на ней гибель Помпеи и судороги цивилизации XIX века. Кто может объединить все это в одной картине? Только праведник и мудрец, высокий мечтатель и строгий историк Гоголь. «Арабески» были не идиллией, как «Вечера», и не трагедией (гибель идиллии), как «Миргород»,— они были утопией. Первой утопией Гоголя. Автор их представал тем человеком, которому суждено произнести спасительное слово.
К этому читатели готовы не были. Наиболее доброжелательные из них видели в Гоголе прежде всего писателя веселого. Так Пушкин восхищался «Вечерами», оценил «шутливую трогательную идиллию» «Старосветских помещиков» и начало (веселое!) «Тараса Бульбы». Об «Арабесках» Пушкин не говорил в печати, выделив лишь «Невский проспект». В письме от начала 20-х чисел января 1835 г. Гоголь просил Пушкина прочитать книгу с карандашом в руках и высказать ему свои соображения. Пушкинские замечания— если они были — остались для нас тайной. Не исключено, что для Гоголя тоже. Пушкин умел молчать.
Говорили другие. После сравнительно мягкого приема «Вечеров» Гоголя должна была ошеломить первая и, пожалуй, самая показательная рецензия на «Арабески»— рецензия О. И. Сенковского в «Библиотеке для чтения». Сенковский тоже был универсалом, но универсалом вовсе не гоголевского склада. Он писал тоже обо всем, но обо всем—легко. Ему ничего не стоило выставить шарлатанами Шампольона или Кювье, походя решить любую научную проблему, весьма мало веря в истинность решения. Его волновало другое — незыблемость собственного авторитета— авторитета самого тонкого знатока всего на свете. Понятно, почему его взбесили «Арабески». Гоголь недаром писал Погодину, что у него «завелись какие-то ученые неприятели» .
Сенковский книгу разнес. Желчный смех вызвало предисловие (действительно, довольно наивное): «Только Гете и только г. Гоголь могут говорить с публикой таким тоном». Сравнение с Гете должно было раздавить «зарвавшегося» молодого литератора (сам Сенковский с Гете равнял других — Нестора Кукольника и Александра Тимофеева). На смех поднято было сравнение средних веков с готическим храмом, возмутило Сенковского небрежение нынешней архитектурой. Вывод был афористичен и неутешителен: «Быть может, это арабески, но это не литература». С Сенковским Гоголь сведет счеты и в статье «О движении журнальной литературы», и в «Ревизоре» (в литературной части «сцены вранья» Хлестаков с радостью назовет себя Бароном Брамбеусом — главный псевдоним Сенковского), но удар по «Арабескам» от этого менее болезненным не станет. И главное: другого голоса об «Арабесках» Гоголь не услышит. В «Северной пчеле» будут перепеваться мотивы Сенковского, хотя и без желчного юмора редактора «Библиотеки для чтения», не выполнит просьбы Гоголя о статье С. П. Шевырев, не напишет разбора В. Ф. Одоевский (литератор, которому мир «Арабесок» должен был быть особенно близок), не одобрит статьи (а значит, и идею целого) восторженно приветствующий повести Гоголя В. Г. Белинский. Утопия потерпела поражение. И сам Гоголь, видимо, был к этому готов. Потому и мелькают в письмах иронические определения книги («сумбур, смесь всего, каша»). «Арабески» были началом не только вражды Гоголя с Сенковским — книга была сигналом некоторой изолированности Гоголя, в дальнейшем все возраставшей. Любопытно, что в издания своих сочинений Гоголь включал лишь повести, желал включить и статьи, но отдельно. К 1840-м гг. «Арабески» перестали быть книгой и в глазах их создателя, искавшего теперь другие слова, способные преобразить мир.
Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях. Указанный материал носит справочно-информационный характер.
NASHTEATR.com – культурно-просветительское издание о культуре, театре, кино, истории. Наше издание рассказывает и о Московском Новом драматическом театре и истории Нового театра. Наше издание рассказывает о разных аспектах деятельности и жизни театров России и мира, истории театра.
