62. Александр Кондрашов «Урок» (Воспоминания о Викторе Монюкове)

Из сборника статей о Викторе Карловиче Монюкове «НА ТО И ПАМЯТЬ НАМ ДАНА» 

СВЕТЛАНА РОДИНА «НЕЗАЖИВАЮЩАЯ РАНА»… Читать ранее 

Читать далее…  ЮРИЙ МОРОЗ «ВХОД В «ЛАБИРИНТ»»

Александр Кондрашов «Урок»

(глазами учеников)

1975 — 1979 годы. Это время учебы нашего курса в Школе-студии. Возможно, самый драматичный период в жизни Виктора Карловича. На наших глазах он, выдающийся театральный педагог, режиссер, профессор, триумфально получил свой театр (правда, довольно поздно и очень далеко от центра Москвы) и тяжелейший удар — предательство учеников — привело к тому, что созданный им театр Монюкову пришлось покинуть. Эта театральная драма отзывалась, конечно, и на жизни нашего курса. Отозвалась весьма болезненно и на моей…

Начиналось все чрезвычайно радостно. Меня, проучившегося четыре года на факультете прикладной математики МИЭМа, влюбленного в театр и литературу, допустили к конкурсу во МХАТ. Это был период необыкновенного счастья, тем более что мне уже было гарантировано поступление в ГИТИС, в Щепку, да и в Щуку я прошел на третий тур. Куда подавать документы? Выбрал я конкурс во МХАТ, хотя Монюков мне ничего не гарантировал. Но по тому, как он слушал меня на втором туре, как после прослушивания коротко, но весьма заинтересованно переговорил со мной, я понял, что шансы мои велики. Кроме того, атмосфера Школы-студии — серьезная, несуетная, академическая — мне очень нравилась. Очень важно было и первое впечатление о Мастере курса, о Викторе Карловиче. Если коротко, то я тогда почувствовал, что это очень умный человек, доброжелательный, но не простой, не «демократ», заигрывающий со студентами, а человек, осознающий свое место в Художественном театре, свою миссию в Школе-студии. Огромную дистанцию, отделяющую его, представителя поколения, заставшего великую войну и великий МХАТ, от нашего, как потом выяснилось, если не совсем потерянного, то несколько растерянного поколения, я чувствую до сих пор. Хотя лет мне сейчас ровно столько, сколько Монюкову было в 1975 году.

Первое время он относился ко мне очень хорошо, даже чересчур — я стеснялся того, что он меня выделял среди других студентов, хвалил, ставил в пример. Виктор Карлович назначил меня старостой курса, так как, видимо, я производил впечатление верного, серьезного человека — был старше большинства однокурсников, к тому же Моня (он был еще заведующим кафедрой пластики и речи) ценил мою тягу к художественному слову и несколько превосходящую средний уровень начитанность. Кстати, почему Моня? Странно, внешне «лапушку», обаятельнейшего Олега Николаевича Ефремова студенты (судя по воспоминаниям Михаила Козакова) за глаза звали «фюрером», а довольно строгого, педантичного Франке-Монюкова — ласково и нежно — Карлычем, Моней.

«Верным, серьезным человеком» я был всего полтора года. Дело в том, что разлад, начавшийся в Новом театре, продолжился интригой и у нас на курсе. Один из педагогов, заваривший кашу в театре, весьма искусно формировал «группу поддержки» и в училище. «Разводка» строилась на том, что Монюкову как режиссеру далеко до Ефремова, Эфроса и Любимова, что он ревнив и деспотичен, что он не любит самостоятельности и самостоятельных работ, что в отношениях со студентками отнюдь не монах и так далее — в общем, исподволь навязывалось недоверие к руководителю курса. Как можно учиться у человека, которому не доверяешь?! Безусловно, все это отвратительно. И зачем нужно было втягивать во «взрослые» интриги студентов? Монюков почувствовал, видимо, что и в Студии что-то не так.

Теперь уже я с благодарностью вспоминаю «несчастный случай», произошедший со мной, который вовремя положил конец зачаткам фронды на нашем курсе.

После сдачи сессии первого семестра второго курса мы с двумя однокурсниками решили отметить это событие. Отмечали в «Яме» (знаменитой когда-то пивной на Пушечной улице). После чего нас, «сильно воодушевленных», потянуло не куда-нибудь, а в родной театр, во МХАТ. Как раз было около семи вечера. Давали «Иванова». Нам, студентам, несмотря на аншлаг и «амбре», которое мы не могли не источать, в администраторской выдали входные, и мы стали искать свободные места в партере, но, так как народу было очень много, не нашли. Друзья мои благоразумно пошли на балкон, я же после третьего звонка устроился возле левых дверей партера, что рядом с директорской ложей (часто, скромно стоя именно там, я смотрел спектакли МХАТа, когда не было свободных мест — добрые служительницы меня не прогоняли). Но тут… На мою беду на спектакль в этот январский вечер 1977-го пришел министр культуры и кандидат в члены Политбюро Петр Нилович Демичев, чего я, естественно, не знал, и что привело к более строгому исполнению театральных правил. Через несколько минут после начала спектакля меня довольно грубо (но тихо), буквально за шиворот сильной рукой кто-то выдернул из зала в фойе. Я, уже погрузившийся в атмосферу спектакля Ефремова, в котором блистали великие Степанова, Смоктуновский, Евстигнеев, был весьма обескуражен. Сильная рука, как я потом узнал, принадлежала замечательному, как я тоже потом узнал, заместителю директора театра, интеллигентнейшему, отнюдь не богатырю Леониду Иосифовичу Эрману. Он привел меня в свой кабинет, весьма мягко попытался урезонить и отправить на балкон. Надо бы послушать доброго совета, но дремавший во мне взрывной темперамент проснулся не ко времени и вместе с парами «Ямы» (в театральном тепле меня, видимо, еще и подразвезло) выплеснулся на ни в чем не повинного Леонида Иосифовича:

— Как можно? За шиворот? Я никому не мешал! Что вы себе позволяете?

Это интересно:   Возвращение к истокам. Монюков Виктор Карлович

— А кто вы, молодой человек?

— Я — студент Школы-студии МХАТа! А вы кто такой? Как вы смеете?

— Покажите ваш студенческий билет!

— С какой стати?

— А кто ваш мастер? Как ваша фамилия?

— Профессор Виктор Карлович Монюков! А моя — Кондрашов, — гордо отвечал я, — я — староста курса, а вы кто такой? Кто вам дал право?

— Я — заместитель директора театра, а вы пьяны!

— Я? Ложь! Подумаешь, восемь кружок пива!

— Вон!

— Что?

— От вас разит! Вон из театра!

На следующее утро я поехал «сдаваться» в Школу-студию, так как, пробудившись, понял масштабы совершенного мной «злодеяния». Пьяный студент (!) в храме искусств (!), кричал (!) на заместителя директора МХАТа (!), подставился сам, подставил своего Мастера (!), у которого, как я уже знал, с главным режиссером МХАТа непростые отношения…

Декан актерского факультета Олег Георгиевич Герасимов встретил меня глубоким саркастическим поклоном:

— Спасибо огромное, порадовал, вот от кого не ждали…

Я понял, что информация в Школу-студию уже пришла.

— Что мне делать?

— Иди к Эрману, проси прощения, плачь, вставай на колени… Если простит, тебя, может быть, не выгонят. Но вряд ли…

— Я не умею плакать.

— Научишься, если захочешь.

Я опустился на диван в фойе студии на третьем этаже, совершенно убитый. Несколько раз мимо меня прошествовал величественный, как броненосец, хоть и невысокого роста, но плотный, мощный ректор Школы-студии Вениамин Захарович Радомысленский (папа Веня, ВэЗэ), я вскакивал, но он демонстративно не обращал на меня внимания.

Вскоре в том же кабинете, где вчера «качал права», я плакал и просил прощения у Леонида Иосифовича Эрмана. Рыдал. Для меня, бросившего после четвертого курса МИЭМ ради Школы-студии, с трудом убедившего родителей в правильности такого крутого поворота судьбы, позорный уход из Студии казался полной катастрофой.

Эрман, кажется, сжалился и простил.

Но не простил Виктор Карлович. Я долго ожидал его в парткабинете. Дождался. Он слушал мое сбивчивое объяснение устало, разочарованно, с каким-то абсолютно неожиданным для меня презрением и даже брезгливостью. Сказал, что заступаться за меня не будет, завершив страшной фразой:

— Мне и в театре дерьма хватает!

Спас меня папа Веня. Он наконец принял «преступника» в своем кабинете и, удостоверившись в моем полном раскаянии, наказал запомнить о случившемся на всю жизнь.

И спас, конечно, Монюков. Потому что, если бы он принял решение меня отчислить, то никто, даже ВэЗэ, не смог бы меня отстоять.

Началась совсем другая жизнь. Из старост меня, конечно, «поперли», а надо сказать, староста на курсе — важная фигура, он обязан был следить за посещаемостью, обязан держать связь с педагогами… Если раньше во взгляде Карлыча я чувствовал нежность и надежду, то теперь холод и беспощадность. Но как ни странно, мне стало легче, теперь я был, как все, то есть хуже всех. И поделом. Даже сейчас, через тридцать лет, больно вспоминать свое тогдашнее состояние борьбы и преодоления. Но вспоминаю с благодарностью, потому что, думаю, главное, что может дать школа, — это не столько профессиональные навыки, сколько воспитание характера.

Это интересно:   69. Вячеслав Невинный-младший "Имя близкое и родное" (Воспоминания о Викторе Монюкове)

Для большинства однокурсников на некоторое время я стал изгоем, но меня очень поддержали преподаватель по литературе Инна Соломоновна Правдина, по русскому театру — Нателла Сильвестровна Тодрия, преподаватели кафедры речи, которую возглавлял Карлыч: Анна Николаевна Петрова, Ольга Юльевна Фрид (позднее она очень смешно переиначила мое «злодеяние», заключавшееся якобы в том, что в веселом расположении духа я, преодолевая охрану, пытался пролезть в ложу к члену Политбюро Демичеву, чтобы познакомиться с ним лично). И конечно, Татьяна Ильинична Васильева, замечательный театральный педагог, к которой я приходил в гости до самых ее последних дней — это была изумительной красоты, стойкости, доброты и благородства женщина.

А тогда Карлыч на занятиях по мастерству актера доводил меня, крупного (по размерам) студента, почти до слез. Характерный переломный момент произошел во время репетиций водевиля Лабиша, в котором я играл предводителя французских провинциалов, приехавших в Париж. Уже тогда я был склонен к сочинительству и отсебятинам. Смешные, точные, исходящие из существа характера «корючки» Монюков всегда одобрял, но в этой работе было не до «корючек», мне не хватало французской легкости (да и многих других профессиональных качеств), за что я был жестоко и справедливо бит. Тем не менее я все же «родил» смешную, как мне казалось, «корючку», «оговорку по Фрейду». В дежурном тексте: «Мы идем осматривать Вандомскую колонну» я готовился сказать: «Мы идем окапывать, то есть осматривать Вандомскую колонну», что подчеркивало близость к земле очумевших от Парижа провинциалов. И вот на очередном прогоне, с учетом того, что только что Моня меня, как всегда остроумно и точно, фактически растоптал, я все-таки осмелился вставить эту оговорку. И услышал, как Монюков за режиссерским столиком хмыкнул. На замечаниях, когда дело дошло до меня, он сказал задумчиво: «Кондрашов… — и остановился, затянулся сигаретой, я решил, что он меня сейчас выгонит с репетиции за наглость, но он опять хмыкнул, потом добавил с ноткой одобрения: «Надо же, плачет, но корючится…*

Вскоре мое положение на курсе улучшилось, меня даже опять вернули в старосты, но до прежнего отношения ко мне Монюкова было еще далеко. Школа-студия (помещение, где теперь сохранился лишь музей МХАТа) была его вторым домом, вернее будет сказать, первым. Как старосте мне приходилось много времени проводить с ним по делам курса. Смешно, конечно, но Моня советовался со мной при распределении ролей выпускных спектаклей. Смешно, потому что мое мнение его вряд ли сильно интересовало, а мне при упоминании главной роли в новом распределении все время хотелось крикнуть: «Меня, меня!». Но я сдерживался. А ему просто надо было обговорить разные варианты назначений, чтобы кто-то из студентов не остался совсем без ролей, а кто-то не играл все. Иногда, посмотрев на часы, он вдруг срывался с места: «Шура, все, мне надо домой, маму пора переворачивать!» Звучало шокирующе. Потом я узнал, что его старенькая мама была прикована к постели, и все необходимое по уходу делал наш профессор Виктор Карлович Монюков.

В день рождения Карлыча я с другими однокурсниками бывал у него дома, на Чаплыгина, «у Харитонья в переулке». Кстати, без Пушкина у Монюкова ни один день не обходился, мало кто сейчас так, как Карлыч, знает русскую поэзию… Праздновался его день рождения как всегда хлебосольно и весело. Май, часто теплый дождь, душистая сирень, «монюковка» (водка, очищенная, настоянная на лимонных корочках по его личному рецепту)… Однажды он подвел нас к постели своей старенькой, не встающей с постели мамы. Мы ее поздравили с днем рождения сына. Говорить ей было трудно, но она вдруг сказала: «Витя — хороший мальчик, не обижайте его». Слышать такое про нашего профессора тогда было странно и больно до слез.

В 1978 году Монюков ушел из Нового театра, в этом же году проводился конкурс чтецов, студентов театральных вузов, посвященный юбилею Толстого. Я в нем тоже участвовал и потому помню интервью Карлыча, данное телевидению по этому поводу в Доме актера. Среди прочего он сказал беспощадно: «Хорошо, что студенты читают великого писателя, потому что хотя бы в течение этого времени они никого не убьют».

Это интересно:   82. Любовь к лирике (Воспоминания о Викторе Монюкове)

После окончания Студии я попал в команду Театра Советской Армии, отслужил, остался в театре и, как многие выпускники, приходил к Монюкову на занятия в Школу и домой. Он удивлялся: «Что ж не приглашаешь на свои спектакли?». И вскоре появилась роль, на которую было не стыдно пригласить Учителя: главная роль, Шишлов в «Молве» А. Салынского. Он пришел. На следующий день я намеревался ему позвонить, чтобы справиться о впечатлениях. Но он позвонил сам в тот же вечер, точнее ночью, разыскав каким-то образом новый номер моего телефона… Таких добрых слов от Монюкова, обычно скупого на похвалы, я не слышал никогда. В голосе его звучали надежда и нежность.

В последний раз я встретил Карлыча случайно, он с сыном шел из Театра Советской Армии после просмотра детского спектакля, а я спешил в театр, опаздывая на репетицию. Это была сердечная, но, к сожалению, очень короткая встреча. Выглядел Монюков неважно: устало, несколько болезненно и растерянно, что было удивительно, так как я привык к тому, что он всегда стремителен, победителен, уверен в себе.

Вскоре по Москве разнеслась трагическая весть о внезапной кончине Виктора Карловича в Киеве. От разрыва сердца. Панихиду в здании филиала МХАТа на улице Москвина вел Олег Ефремов, как-то слишком бодро, что заметно контрастировало с атмосферой потерянности и горя, ударившего по друзьям и коллегам Монюкова, по его многочисленным ученикам, пришедшим на похороны. Последний урок. Мучило чувство вины.

И сейчас, когда я вспоминаю о Карлыче, мучает. В чем вина? Не в глупостях и ошибках молодости, а в том, наверное, что мы не такие, как Виктор Карлович, Татьяна Ильинична, Ольга Юльевна, Кира Николаевна Головко, Вениамин Захарович Радомысленский, Виталий Яковлевич Виленкин… Мы хуже. Потому хотя бы, что не знаем, не понимаем, не любим мы Театр, Литературу, Искусство, как знали и любили они.

СВЕТЛАНА РОДИНА «НЕЗАЖИВАЮЩАЯ РАНА»… Читать ранее 

Читать далее…  ЮРИЙ МОРОЗ «ВХОД В «ЛАБИРИНТ»»

Из книги:

НА ТО И ПАМЯТЬ НАМ ДАНА…: сборник статей о театральном педагоге В.К. Монюкове. Владимир, 2008. Составители Надежда Васильева, Александр Курский. Под редакцией Бориса Михайловича Поюровского.

Сборник статей, посвященный выдающемуся театральному педагогу, режиссеру Виктору Карловичу Монюкову (1924-1984), составлен из воспоминаний учеников, коллег и людей, близко его знавших. Публикуются материалы, связанные с творческими командировками В.К. Монюкова в ФРГ, в Финляндию, в Чехословакию. Представлены некоторые его выступления и публикации. Книга сопровождается большим количеством фотографий.

Эта книга — признание в любви, долг памяти, взгляд в будущее.

Виктор Монюков - На то и память нам дана
Виктор Монюков — На то и память нам дана

Большая благодарность авторам сборника воспоминаний Александру Курскому и Надежде Васильевой за разрешение разместить на нашем сайте главы из этой замечательной книги, а также за всю оказанную ими помощь.

Из сборника статей о Викторе Карловиче Монюкове «НА ТО И ПАМЯТЬ НАМ ДАНА»

Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях

ПОДЕЛИТЕСЬ ЗАПИСЬЮ