К 215-летию Николая Васильевича Гоголя

20 марта (1 апреля) 1809 года родился Николай Васильевич Гоголь

 

Не мое дело решить, в какой степени я поэт; знаю только то, что, прежде чем понимать значение и цель искусства, я уже чувствовал чутьем всей души моей, что оно должно быть свято. <…> Мне казалось, что уже не должен я связываться никакими другими узами на земле, ни жизнью семейной, ни должностной жизнью гражданина, и что словесное поприще есть тоже служба.

Н. В. Гоголь. Письмо В. А. Жуковскому. 1847 г.

 

Литература была для Гоголя всем. Написал Гоголь не много. Часть написанного до нас не дошла. И не из-за дурных случайностей, напротив, по воле автора. Дважды сжигался второй том «Мертвых душ», были сожжены и другие произведения. Жег юный нежинский литератор свои первые опыты — жег на пороге смерти великий писатель свою заветную книгу. Горели рукописи, горели отпечатанные экземпляры «Ганца Кюхельгартена», первого сочинения, увидевшего свет. То, что было сжечь невозможно, «уничтожалось» иначе. «Предпринимая издание сочинений моих, выходивших доселе отдельно и разбросанных частью в повременных изданиях, я пересмотрел их вновь: много незрелого, много необдуманного, много детски несовершенного! <…> Всю первую часть следовало бы исключить вовсе: это первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания читателя; но при них чувствовались первые сладкие минуты молодого вдохновения, и мне стало жалко исключить их, как жалко исторгнуть из памяти первые игры невозвратной юности». Это предисловие к «Сочинениям Николая Гоголя» (1842), «первая часть» — это «Вечера на хуторе близ Диканьки». Книгу, дважды выходившую, не сожжешь, и Гоголь этим опечален. «Вечера…» стали не нужны, Гоголь готов упрекнуть себя за то, что их все же печатает. Писатель бесконечно строг к себе, ему все кажется, что не с тем словом вышел он к читателю, отнюдь не такому строгому. Отказ от «Вечеров…» еще можно понять, все-таки ранняя книга, в 22 года была написана… Но вот что писал Гоголь 25 января 1837 г. своему школьному приятелю Н. Я. Прокоповичу: «Забвенья, долгого забвенья просит душа. И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры «Ревизора», а с ними «Арабески», «Вечера» и всю прочую чепуху <…> — я бы благодарил судьбу». Гоголь мечтает об исчезновении всего им написанного. А написана большая часть того, что ныне стоит на наших полках. И дело не ограничивается мечтами о фантастической моли. Гоголь безжалостно правит старые тексты. Появляется новая редакция «Тараса Бульбы», новая редакция «Портрета», камня на камне не оставляющая от старой. Многократно переделывается и комментируется «Ревизор», Гоголю все время кажется, что слово его недостаточно ясно, что не все договорено, что не расслышит самого главного Читатель.

Читатель все время не отпускает Гоголя, Гоголь и верит в него, верит в строгий вкус, высокую взыскательность, духовную требовательность— и в то же время не верит, порой даже боится. Слово для Гоголя— величайшая сила, но то же слово хрупко и слабо, если не слышат его, если неверно понимают.

Уважая Читателя, Гоголь много требует от него, требует такой же затраты духовных сил, что ушла на само писание. Совершенно естественно, что Гоголь, работая над вторым томом «Мертвых душ», стал видеть в Читателе соавтора. Книга, которая должна преобразовать всю Россию и каждого русского, не может быть делом одного человека. Ее и писать должны все вместе.

Утопический проект Гоголя не состоялся и не мог состояться. Может быть, поэтому и не дошел до Читателя второй том «Мертвых душ». Книгу эту ждали, ждали по-разному разные люди. Вряд ли еще когда-нибудь в России было такое долгое и напряженное читательское ожидание. Даже грандиозный скандал с «Выбранными местами из переписки с друзьями» не изменил отношения. Летящие строки о птице-тройке заворожили Россию. Она ждала ответа от Гоголя так же, как ее ответа ждал сочинитель «Мертвых душ». Итог известен. Словно разыгралась комедия по «старому правилу», которое записал для себя в 1832 г. Гоголь: «…уже хочет достигнуть, схватить рукою, как вдруг помешательство и отдаление желанного предмета на огромное расстояние». Гоголевские комедии кончаются страшно. Гоголевская жизнь закончилась еще страшнее — последнее сожжение «Мертвых душ» было прологом к смерти писателя. Тайна осталась нераскрытой. Когда-то Гоголь сказал так о Пушкине. Сейчас видно, насколько больше эти слова — о нем.

Нескончаемый диалог ведет с Гоголем русская литература. Гоголевские вопросы не уходят и не могут уйти из национального сознания, и с этими вопросами (что есть Россия? в чем ее назначение? что делать для нее писателю? что есть слово? и нет им конца) сливается еще один. Мы мучительно размышляем о том, кем же был сам Гоголь, и ощущение неясности не покидает нас уже более столетия.

В начале XX в. Блок писал: «Если бы сейчас среди нас жил Гоголь, мы относились бы к нему так же, как большинство его современников; непобедимой внутренней тревогой заражает этот единственный в своем роде человек: угрюмый, востроносый, с пронзительными глазами, больной и мнительный». Сделаем скидку на эпоху, на повышенную нервозность символистского восприятия: в сущности, Блок очень точно зафиксировал всеобщую настороженность по отношению к Гоголю. Гоголь всегда ждал полного понимания, а возможно оно лишь при полном доверии к писателю. Этого-то доверия не хватало Гоголю ни при жизни, ни после смерти.

Гоголь написал не много. Светлая радость «Вечеров», книги, утверждающей силу добра и смехотворность зла, строгие размышления о гибнущей идиллии в «Миргороде», горечь и надежда, бьющиеся в «Записках сумасшедшего» и «Портрете», «Ревизор», «Мертвые души»… Можно ли желать большего? Слово Гоголя обладает особым весом, требовательность писателя к себе заставляет читателя верить Гоголю. Но не покидает нас тревога, о которой говорил Блок. Мы все еще ждем разгадки гоголевской тайны. Поэтому ищут второй том «Мертвых душ», хоть и известно, что был он сожжен в ночь с 11 на 12 февраля 1852 г. Поэтому утешаются блестящей фразой булгаковского Воланда: «Рукописи не горят» (горят, и очень даже неплохо, сам Булгаков это знал). И не может прекратиться спор о Гоголе, о его книгах, о его деле, о том, с чем он пришел в мир и с чем ушел.

Вскоре после смерти Гоголя его старший современник Петр Андреевич Вяземский написал стихотворный цикл «Поминки». Стареющий поэт вспоминал друзей, ушедших, кто давно, как Дельвиг и Пушкин, кто недавно, как Языков и Жуковский. Есть здесь и стихотворение о Гоголе, отношения которого с Вяземским были не особенно близкими, неровными. Пожалуй, это не самые удачные стихи Вяземского, они холодновато-аналитичны и чем-то напоминают критический разбор. Но среди строф, состоящих из дежурных комплиментов и обязательных, чуть измененных цитат из Гоголя, есть одна, как бы выпадающая из интонации почтительной
скороговорки над свежей могилой. В этой строфе Вяземский сказал главное о Гоголе и, как кажется, главное для Гоголя.

Тенью вечного покрова

Дум затмилась красота:

Окончательного слова

Не промолвили уста.

Здесь все уместно и точно. И единство красоты и мысли, столь дорогое Гоголю, и жажда последней правды, и горечь утраты, и ясное сознание ее невосполнимости. Четыре строки Вяземского оказались, быть может, лучшим надгробным словом Гоголю.

А. С. Немзер

Памятные книжные даты. М., 1984. 

Данный материал является некоммерческим и создан в информационных, научно-популярных и учебных целях

ПОДЕЛИТЕСЬ ЗАПИСЬЮ

---